Творцы и нетворцы
— Если так уж ничем не отличаемся от животных, то и среди них должны рождаться художники, поэтически видящие мир индивиды. Каким макаром им выразить себя? В чем проявляется их особенность, выделенность из массы нетворцов?
— Да их сразу съедают. Они же, наверное, вместо того, чтобы гоняться за добычей и биться с соперником за право продолжения рода, слагают в уме, не видя ничего вокруг, оды и гимны или представляют, какой пейзаж могли бы изобразить. И потому становятся легкой добычей. Только человечество может позволить себе роскошь меценатства: кормить, поить, содержать людей, от которых польза — как от цветов: быстро увядающая красота.
Антикобрин
— У тебя сохранились ядовитые зубы?
— Думаю, да.
— Сделай доброе дело: укуси начальника.
— Сложная задача. С ним не справиться. Он стойкий. И всегда все предусматривает. Сам кого хочешь интоксицирует. Кроме того, изобрели средство: «Антикобрин». Мгновенно любой яд нейтрализует.
— Да, так просто его не возьмешь. Может, кувалдой по лбу? Зафигачить, и дело с концом.
Овца
Он. Первобытное общество. Стадо… Не хочу ощущать себя покорной овцой, быть очередником на заклание!
Друг. Сложный философский вопрос: овца не хочет чувствовать себя тем, кто она есть. Она не хочет быть тем, кем родилась. Да ведь это мания величия!
Он. Хочу быть человеком, но не глупым, не покорным, не уродливым…
Друг. По-твоему, быть человеком менее жалкая участь? И менее позорный удел? Что дано, то дано. Что есть, то есть. И уродство, и глупость. От себя не отпихнешься.
Он. Я — как все? Такой же баран? Или даже хуже тупого травоядного?
Друг. Вовсе нет. В меру слаб, в меру похотлив, в меру отвратителен. С какой позиции судить. Для меня ты — давний симпатичный друг. Для молоденькой фотомодели — старый гриб. А для миллионов жителей земли — никто. Никому не известная субстанция, белок, доживающий срок. То, о чем думает этот белок, миллионам оглоедов, заботящихся о том, как бы повкусней пожрать и выпить, послаще совокупиться, глубоко безразлично. Твои мысли и прозрения никому не интересны, твои притязания никого не колышут.
Он. Я нелеп?
Друг. Неуместен. Как бабочка, выпорхнувшая из кокона раньше срока. Едва пригрело обманчивое солнышко… А потом — ледяные порывы ветра, а может, и снег. Она со своими хрупкими крылышками — будто невеста в подвенечном платье среди сугробов. Нужна шуба, а она — в шифоне с оборочками и нейлоновых чулочках. Не греют! Ты родился на миллионы лет раньше положенного срока. Когда еще человечество дозреет и дорастет до высоких заявленных тобой критериев. Не быть овцой… Боюсь, и через миллионы лет твои чаяния не осуществятся.
Рыбный отдел
— Откуда все знаешь?
— Работаю в рыбном отделе.
— И что?
— Селедку в газеты заворачиваю, заодно читаю.
Живая история
— С какой стати ты оказался в элитарном доме?
— Повезло. Лежал в больнице с завкафедрой полиграфического института. А у него на кафедре Промыслов преподавал, еще до того, как стал главой столичного исполкома. Ну, и разрешил построить кооператив на месте царских конюшен. Памятник архитектуры долой, а нашу кирпичную коробку взгромоздили. Завкафедрой мне эту квартиру выхлопотал.
Тепло другого
Они вышли из кабинета в коридор.
— У Надьки бабка умирает, — сказал Егор. — Мать ее отца. Отправили в больницу. Конечно, врачи ничего не делают, говорят: «Восемьдесят три года, необратимый процесс».
— Надо искать знакомых, — посоветовал Дмитрий.
— Не в этом дело, — продолжил Егор. — А в том, что у старухи этой взрослый сын — шизофреник. Старуха всю жизнь ему посвятила, в клинику не отдавала. Они друг для друга жили. Как говорят: каждый теплом другого обогревался. Один он быть не может. Не позволят, хотя ненормальность его не ярко выражена: утомляется быстро, иногда истерикует, но в рамках. Значит, либо в дурдом его отправлять, либо оформлять над ним опекунство — так же, как старуха в свое время сделала. Но кому он нужен, сам посуди? Брат его, Надькин отец, не хочет его к себе брать. Можно понять: такой подарочек. Кроме того, у них, у шизофреников, сердце лошадиное, и он по наследству ко мне перейдет, представляешь?
— В дурдом жалко отдавать, — угадал направление разговора Дмитрий.
— То-то и оно. Да и старушку хоронить предстоит, а я боюсь покойников. Вот и думаю, может, мне временно куда подальше уехать?
«Настоящая драма, — думал Дмитрий. — И способ проверить истинную человечность. А сам я смог бы взять сумасшедшего родственника к себе?» И, конечно, тут же поплевал через плечо, чтоб не сглазить и не накликать — даже теоретически. Сама мысль была ужасна, и он переменил тему размышлений.
Бинокль
Она. Задерни штору.
Он. А что, за тобой наблюдают? Шпионят?
Она. Ага. В бинокль.
Он. И кто же?
Она. Парень из дома напротив. Потом звонит и рассказывает, что видел. Вчера предлагал увидеться. Говорит, изучил распорядок моей жизни, знает, что я по вечерам дома одна. Я на выходные на дачу уезжала, он обеспокоился: не случилось ли чего?
Он. Очень трогательно.
Она. Не то что с тобой. Заглядываешь раз в месяц.
Прошел месяц
Она. Между прочим, ко мне приходил тот самый, с биноклем.
Он. Ну? И?
Она. Очень ничего. Наладил мою древнюю радиоаппаратуру. Слушали музыку. Диски. Новые и старые. «Бони М». Он свой принес.
Он. У него «Бони М» есть? Отстой! Рухлядь!
Она. У него все есть. Он звукорежиссер. На радио.
Он. Сколько ему?
Она. Тридцать.
Он. А на ночь не остался? Ушел?
Она. Я выпроводила. Утомилась.
Он. Да, «Бони М» в больших дозах утомительны.
Она. Одиночество еще утомительнее. Так что, возможно, с тобой больше не пересечемся. Если хочешь меня видеть, обзаводись биноклем.
Мама
Он. Когда уезжал из дома, мама сказала: «Сынок, знай, я тебя любого приму — плохого, немытого, всеми отринутого… Если будет плохо — приезжай». И это оказалось так важно... Когда был полный аут, полный мрак, и все летело кувырком и в тартарары, я знал: есть мама, есть дом, где меня ждут. И думал: пошлю все подальше, поеду к маме… Это помогло выстоять.
Друг. Я заметил: даже самый плохой человек преображается, когда говорит о матери. Я не о тебе, конечно.
Он. Демобилизовался из армии, устроился работать в том городе, где служил, зацепился, но даже общежитие было мне дороговато. Платили-то гроши. И тут встретил Надежду. Совпало. И понравилась, и жилищные проблемы решил. Но хотелось сразу начать хорошо жить. И я маму бомбардировал: «Пришли деньги на свадьбу». И ведь знал: взять ей неоткуда. И она прислала. Погуляли на славу. И я про это забыл. А когда она умерла, и приехал хоронить, ее соседи стали ко мне подходить и смущенно говорить, что она им должна. Немного, но должна. Я спросил: «Откуда долги?» А они: «Так она же тебе на свадьбу собирала. Корячилась, отдавала, во всем себе отказывала. Почти расплатилась». Меня обожгло, я к этому времени уже прилично зарабатывал. А умерла ужасно. Потеряла память. Ушла из дома зимой в тапочках. Обморозилась. Меня вызвали, я приехал, но спасти было невозможно. Врачей не любила. Никогда не обращалась. Считала: причина всего, что происходит с человеком, в нем самом. Если болеет, ему это за грехи. И он должен этот грех избыть и сам с ним справиться.
